НЯНИ В СЕМЬЕ
КУПЦОВ АЛЕКСЕЕВЫХ

Дата публикации: Oct 31, 2016 1:12:55 PM

Зинаида Сергеевна Алексеева (1865–1950), фотография из интернета

    Сереженька [Алексеев Сергей Владимирович, отец Зинаиды и еще семи детей] был «двойняшкой». Родился он и сестра его Дуня. Дуня прожила только год; братец Сережа о ней долго тосковал. (Так кто-то из старших его сестер, верно Вера Владимировна [в замужестве Сапожникова] рассказывала о нем). Он был слабенький и рахитик, больше сидел в теплом халатике в детской с няней Алёнушкой. И он, и няня написаны на семейной картине акварелью. 

Семейный портрет Алексеевых (маленький Сереженька в центре, няня выглядывает из-за двери),

Музей предпринимателей, меценатов и благотворителей

    По доброте своей и незлобию он был любимец всех братьев и сестер… У Сереженьки в младенческих годах предполагалась «водянка» головы и решено было делать операцию, но няня Алёнушка решительно объявила, что не даст «врачам резать ребенка». Когда приехал врач, дверь в детскую была заперта и, как ни стучали в нее, ответ няни Алёнушки был тот же: «Не дам вам резать ребенка». Так и не дала. Очевидно няня была в семье авторитетна — верно долго жила и выходила всех или многих детей. Ее решимость воздействовала и поколебала родителей».

Сергей Владимирович Алексеев (1836–1893)

Комментарий С.Н.Дурылина: «И мальчик остался жив, дожил до старости, стал отцом многочисленного семейства. Няня оказалась права!»

    По рассказам матери, отца и няни Фёклы Максимовны [Обуховой — няни Фоки, как ее звали в семье Алексеевых; она жила у них с 1861 до кончины в 1909 году], Костя [Константин Сергеевич Станиславский] родился «плохим ребенком» — слабым, хилым. …Чего только не делала мать, чтобы дать ребенку окрепнуть! В чем только она его не купала! Няня уверяла, что его купали в вине. Вероятно, мальчик остался жив благодаря материнской любви и заботе. С семи лет Костя стал быстро крепнуть, все меньше хворал…

    Не могу дать себе отчета, по рассказам или по памяти, вижу и слышу, как, сидя на полу, он озабоченно следит за своей кормилицей Анной, ставшей его няней, высокой, худой, некрасивой женщиной с очень маленькой головкой и очень открытыми ноздрями, в серой ситцевой юбке, в кофте с мелкими черными цветочками, в черной шелковой «головке» (повойнике) и в белом фартуке. Чем ближе подходит она к двери, тем плаксивее морщится лицо Кости; пока няня не скроется, он молчит, но лишь только исчезает подол ее юбки, он растерянно, не отрывая глаз от двери, со сморщенным лицом тянет: «Баба вся вышуа»…

Фрагмент картины В.А.Тропинина «Старуха в повойнике», 1840 год

    Мы, маленькие, очень любили приходы моей кормилицы Маремьяны. Обычно она приходила поздравлять в дни моих именин, рождения, на Рождество и Пасху. Обрадованные, мы садились на ковер вокруг нее и слушали очень смешную народную сказку про «Мострадымку» — глупого парня, который все путал: пошлют его сук рубить, он залезет на дерево и сядет на тот сук, который рубит; когда покойника несли, кланялся и говорил: «Жить ему сто годов», а встречной свадьбе кричал: «Крест да ладан! Упокой, Господи, души их». Конечно, каждый раз его избивали, и он шел к матери жаловаться. Та учила, что он должен был говорить, а он опять говорил невпопад. Каждый раз мы впивались в Маремьяну и ждали слов глупого…

    Из воспоминаний Анны Сергеевны Штекер (урожденной Алексеевой) — старшей сестры Станиславского:

Анна Сергеевна Алексеева (1866–1936), фотография 1885 года из интернета

    Первых детей мама сама не кормила, у них были кормилицы. Володина кормилица, Фёкла Максимовна Обухова, выкормив Володю, осталась у нас в доме няней и потом вырастила всех нас и отдала нам всю свою жизнь и любовь…

    Как все дети вообще, мы очень любили слушать рассказы няни, и особенно повторение их. Бывало, скажешь ей: «Ну, няня, расскажи про то-то или про это», а сами слушаем и наперед знаем каждое слово, и все-таки очень интересно, и если случалось, что няня пропустит что-нибудь или недоскажет, мы же ей напоминали, что нужно было и как сказать.

    Няню нашу я любила, как родную. В детстве, лет семи-восьми, меня даже угнетало сознание того, что я няню люблю больше мамы и папы, я в глубине души считала, что это большой грех, и когда молилась Богу, то просила простить меня за это. Даже на исповеди каялась в этом «грехе».

    Няня поступила к нам совсем молодой. Когда в деревне ее выдали замуж, она прожила с мужем всего три недели. Его забрали в солдаты, а она после рождения своего единственного сына Андрея поступила кормилицей к брату Володе, потом осталась няней, вырастила всех нас и больше нигде до самой своей смерти не жила и никогда от нас не уходила. От мужа папа «откупил» ее деньгами, а сына воспитывал и учил.

    Няня стала совсем «нашей», никого у нее, кроме нас, не было, и даже уйти ей было некуда. Раза два, я помню, после ссоры с мамой она собиралась уходить и даже уходила из дома (а мы сидели на окнах и в ужасе глядели, как наша няня идет по улице), но, дойдя до Красных ворот, поворачивала обратно, и мир восстанавливался. Да и мама не могла бы без нее обойтись: без няни детская жизнь была немыслима.

Елизавета Васильевна Алексеева (урожденная Яковлева) с детьми

(стоят: Владимир слева и Константин в центре), 1879 год, фотография из интернета

    Самые первые и более точные воспоминания связаны, конечно, с няней Фёклой Максимовной и с жизнью в детской.

    Мы спали впятером: Володя, Костя, Зина, я и няня. Кроватью няне служил большой кожаный диван. Осторожно, чуть дыша, вставала няня, чтобы, сохрани Бог, нас не разбудить. Ясно помню, как интересно было, проснувшись раньше положенного часа, наблюдать, полуоткрыв глаза, как няня одевалась в темноте, освещенная лишь светом лампадки, висевшей в детской перед киотом с образами. Спали мы всегда в темной комнате, и лишь чуть-чуть светила в углу лампадка, и то загороженная зеленым абажуром.

    Няня любила, прямо-таки боготворила своего выкормыша, красавца Володюшку; Костю и Зину она любила меньше, и они ее меньше любили...

    Утром мы вставали не раньше девяти часов, пока не было у нас уроков (до восьми-девяти лет). Проводив папу в контору, шли в игральную комнату. Там стоял низенький стол и маленькие стулья, шкаф с игрушками и детскими книжками с картинками. Одну книжку я особенно помню — это были французские сказки Перро.

Сестры Анна (справа) и Зинаида Алексеевы, 1881 год, фотография из интернета

    Ежедневно около двенадцати часов нас водили гулять. Это было для нас мучение, так не любили мы эти прогулки. Объясняю это тем, что мама нас страшно кутала. И сейчас я с ужасом вспоминаю эти одевания. Нас так укутывали, что мы, пока собирались,  были уже все потные и поэтому, конечно, часто простужались. У нас в доме почти никогда не переводились кашли, насморки и горловые заболевания.  Но с мамой ничего нельзя было поделать, — она верила в то, что если ребенок тепло одет, то он не простудится, а если одет в меру, то, сохрани Бог, ветер продует, он захворает.

    Большей частью мы ходили гулять все вместе. Получался какой-то пансион детей разного возраста, охраняемый двумя гувернантками и двумя няньками. Самых маленьких возили в колясочке. Ходили гулять по Харитоньевскому переулку до Чистых прудов, реже — на Новую Басманную или же по Мясницкой, причем, не доходя до Мясницкой больницы, мы обязательно должны были, во избежание заразы, переходить на другую сторону улицы.

Юсуповский дворец в Большом Харитоньевском переулке, фотография из интернета

    Зимой вдоль улиц были навалены с мостовой такие огромные сугробы снега, что с тротуара не было видно, кто едет по улице. А весной, во время таяния, целые реки аршина в три шириной [около двух метров] текли и бурлили рядом с тротуаром, и приходилось брать извозчика для того, чтобы перевезти детей с одной стороны на другую. Через маленькие лужи нас перетаскивали по очереди наши гувернантки и няни. Позднее, когда Володя и Костя поступили в 4-ю гимназию, мы гуляли уже отдельно от малышей и ходили на Покровку, к гимназии, встречать братьев, и вместе с ними возвращались домой…

    Первой нашей гувернанткой была 19-летняя Евдокия Александровна Снопова (в замужестве Кукина) [Е.А.Сноповой (в замужестве Кукиной, 1845–1930) в год ее поступления к Алексеевым было 22 года. Дети прозвали ее «Папушей». Она прожила в доме Алексеевых с 1867 по 1874 год]. Я полюбила ее так же ревниво, как няню. Но удивительнее всего было то, что и няня ее полюбила, и они прекрасно ладили, а это редкость, потому что няни вообще не любят уступать свое место гувернанткам и обыкновенно относятся к ним враждебно…

    Когда мы от няни переходили к Папуше, то по ночам мы все-таки спали еще с няней, но рано утром она уходила к младшим детям, а к нам, к нашему вставанию приходила Папуша. Она, как и няня прежде, умывала и одевала нас и во всем должно была заменить ее.

    Про Папушу должно сказать, что у нее было изумительное терпение с детьми и умение занимать их. Она выдумывала для нас разные игры и занятия, возилась и бегала с нами, всегда была веселая, ласковая и милая. Я не запомнила, чтобы она на меня рассердилась или побранила…

    Еще надо упомянуть о нянином сыне Андрее Кирилловиче Обухове («Кирилыче», как мы его звали). Это был некрасивый белесый мальчик, Володин ровесник, допущенный в «барские хоромы» играть с «хозяйскими детьми». Должна отдать справедливость нам, детям, что мы всегда ко всем ниже нас стоящим по положению относились как к равным, не гордились, не хвастали, не задирали носы и равняли всех с собою. Так было и с Андрюшей. Он появился тогда, когда ему настало время учиться. Папа определил его в мещанское ремесленное училище, платил за его учение. Он был «живущий», а на воскресенье приходил к нам. Сначала Андрюшу кормили где-то в буфете, но так как мы все его очень любили, то его стали сажать за наш стол.

    Этот «Кирилыч» был наш общий закадычный друг и приятель. Одно время он даже считался между нами Зининым женихом, и я ей очень завидовала, но она была старшая. Но как-то раз Андрюша сдуру украл какой-то пустяк, всего несколько копеек из кошелька.  Об этом узнали, няня его жестоко наказала розгой (ужасно мы его тогда жалели, бедного), и с тех пор Андрюша был изъят из нашего детского общества и не приходил по воскресеньям из училища, как раньше.

    Няня вообще не любила «Кирилыча», вся ее любовь безраздельно отдавалась нам, «хозяйским детям», или же, возможно, она просто боялась уделять ему слишком много внимания и потому держала его «в черном теле». Но и он, насколько я помню, не очень любил свою мать и не питал к ней нежных чувств…

    Из воспоминаний Владимира Сергеевича Алексеева (1861–1939) — старшего брата Станиславского:

Владимир (сидит) и Константин Алексеевы, фотография из интернета

    Кормилицей моей была крестьянка-солдатка Фёкла Максимовна Обухова. Она же осталась няней и выходила всех моих братьев и сестер. Муж няни был горьким пьяницей. Она не любили его и ничего общего с ним не имела. Единственный ее сын Андрюша был моим молочным братом, он был в детстве нашим товарищем по играм.

    Няня была преданнейшим человеком у нас в семье и жила исключительно ее интересами. Отец и мать ценили преданность няни и относились к ней, как к родной.  Няня положила много трудов и забот на выхаживание детей, много бессонных ночей провела она при детях. Когда в Самарской губернии умирал мой бедный брат Павел, тринадцати лет, няня целыми сутками терпеливо и безропотно просиживала у его изголовья.

    Помню, как мне раз досталось от отца за какую-то грубую выходку против няни. Под старость няня имела свою комнату и прислугу [последние годы жизни няня жила в семье В.С.Алексеева]. Обедала она за одним с нами столом, как член семьи. На фотографическом снимке всей нашей семьи снята с нами и няня.

    Из письма Константина Сергеевича Алексеева (1863–1938):

    В октябре 1886 года Константин Сергеевич пишет письмо матери в Ялту, где родители были в это время вместе с няней Фёклой Максимовной (в этот год исполнялось 25 лет ее жизни в семье Алексеевых).

    «Няне я собираюсь писать отдельно и надеюсь, что мне это удастся, пока же расцелуй ее за меня от всего сердца, вырази ей мою глубокую дружескую благодарность за те бессонные ночи, слезы, лишения, наконец, преждевременную старость, которые, вырастив нас всех, неразрывно связаны с нашими отроческими годами. Скажи ей, что слишком трудно выразить словами то чувство благодарности, которое живет во мне, и то сознание ее подвига, которое рождается у меня при мысли о ней. 

    …Пушкин научил меня, с каким уважением следует относиться к почтенному труду наших первых воспитательниц, и потому я вечно буду относиться с глубокой благодарностью к нашей родной няне».